Следующий день, воскресенье, 18 августа, также оказался полностью посвящен­ным делам. С утра Баффет, Гутфрейнд и Страусс встретились в одном из кабинетов на 45-м этаже офиса Salomon в центре города перед заседанием правления, кото­рое должно было утвердить Баффета в роли временно исполняющего обязанности председателя.

В другом зале уже собралось правление, и один из его членов, Гедаль Горовиц, отвел в сторонку Марти Липтона и сообщил ему, что некоторые члены правления обсуждали сложившуюся ситуацию на протяжении двух дней. Он сказал, что Мэ­риуэзер не смог удержать Мозера под контролем и поэтому члены правления по­дадут в отставку, если Мэриуэзер не будет уволен для блага фирмы. Баффету он сообщил более мягкую версию своих слов – что они не будут посещать заседания правления, если Мэриуэзер останется в компании. Баффет ответил, что ситуация разрешилась сама собой, так как Мэриуэзер принял самостоятельное решение уйти в отставку⁷⁵.

Внезапно в конференц-зале, где Баффет встречался с Гутфрейндом и Страуссом, появился юрист, размахивавший сообщением от Министерства финансов. Через не­сколько минут должно было прозвучать заявление, что компании Salomon запре­щается участвовать в аукционах по размещению казначейских бумаг как от имени клиентов, так и от своего собственного имени. Это означало, что через несколько минут Salomon получит пулю в голову. «Мы сразу же поняли, что это вышибет из бизнеса – не из-за экономических потерь, а из-за того, что весь мир утром в по­недельник прочитает в газетах заголовки типа "Министерство финансов обращается к Salomon: "Ты покойник!" Подобный ответ на появление нового руководства и уволь­нение старого казался слишком жесткой мерой, принятой в необычное время и в точности, совпавшей с первыми действиями новых руководителей».

Баффет вышел в другой конференц-зал, чтобы позвонить в Министерство финан­сов и понять, на каком этапе рассмотрения находится это распоряжение. Нужный ему телефон был занят. Он договорился с телефонной компанией, чтобы те прервали текущий звонок. Компания перезвонила ему и сообщила, что этот номер неисправен. После нескольких минут смятения Баффет наконец смог поговорить с кем-то в ми­нистерстве. Ему сказали, что уже слишком поздно и объявление уже доведено до всех инстанций. Теперь весь мир был готов узнать, что Salomon отныне запрещалось ве­сти дела с правительством.

Многие члены правления понимали, что именно сейчас, прямо на их глазах, исчезают вложенные в компанию состояния. Вскоре у дверей Salomon должна была выстроиться целая очередь юристов. Баффет казался спокойным и сосредоточен­ным. Он начал кое-что понимать. Гутфрейнд был с позором изгнан за то, что создал кошмар. Теперь он, Уоррен Баффет, оказался на грани – ему предстояло не контро­лировать спасение компании, а вести зомби-Salomon сквозь ночь живых мертвецов. Баффет заколебался.

Он сказал правлению, что собирается сообщить министру финансов Брэди о том, что не станет занимать пост исполняющего обязанности председателя правления. Он пришел, чтобы спасти фирму, а не наблюдать за ее развалом. Он понимал, что его ре­путации в любом случае будет нанесен ущерб, однако проблемы, связанные с отказом от работы, будут куда меньше, чем его страдания на посту председателя. Правление поняло его позицию и согласилось с ней. Это была единственная карта, которую Баф­фет мог разыграть с Брэди. Тем временем правление решило одновременно двигаться в двух направлениях. Баффет повернулся к Марти Липтону: «Вы знаете какого-нибудь юриста, специализирующегося на вопросах банкротства?» – спросил он. Все вокруг на секунду замерли. Затем Файерстайн и Липтон покинули собрание и начали раскру­чивать колеса механизма объявления о банкротстве. Если крах был неминуем, компа­ния должна была умереть достойно и с необходимыми церемониями.

На то, чтобы отменить решение Министерства финансов, оставалось четыре с по­ловиной часа. Salomon уже назначила на половину третьего пресс-конференцию, на которой должно было быть объявлено об официальном назначении Баффета на пост временно исполняющего обязанности председателя правления. Оставалось меньше семи часов до открытия очередной недели торгов на японских биржах. А еще через семь часов после этого должны были открыться торги в Лондоне. С открыти­ем Токийской биржи начался бы настоящий обвал*. Кредиторы начали бы требовать возврата своих денег. Просить о помиловании в таких условиях стало бы куда более сложным делом. Баффету было нужно, чтобы Министерство финансов не только из­менило свою точку зрения, но и донесло ее до общественности.

* Японский рынок облигаций открывался не ранее 17:30 по восточному стандартному времени, однако внебиржевой рынок мог начать работу уже в пять часов вечера, и в этот момент кредиторы могли на­чать сбрасывать ценные бумаги Salomon и требовать возврата своих средств.